Я в своей мастерской –
нет, в отобранной комнате сына…
где вдоль стен не стоят –
ни диван, ни с одёжкою стул,
ни компьютерный стол,
ни спортивный снаряд – лишь картины
с вечной ношей своей…
и доносится с улицы гул,
звонкой нитью вдеваясь
в игольное ушко мгновенья.
В окруженье картин
я одна, как в сакральном плену...
и дышу среди волн,
порождённых лучём вдохновенья,
ощущая судьбы парадокс,
сквозь её пелену…
Вот с холстов потянулись ко мне
шелестящие ветви,
закивали цветы,
встав на цыпочки в туловах ваз,
растворяя черты
убегающих дней и столетий,
намечая пунктир
не озвученных кисточкой фраз.

Жёлтый люблю, словно солнце
В редких просветах тревог,
Вот они ― кадмий и стронций,
Их же любил и Ван Гог.

Цветоэнергия света,
Силы волшебной его, ―
Может, поэтому лето
Людям желанней всего?

Тюбика два на ладони,
Аура их горяча, ―
Солнечным вестником в доме
Брызжет улыбка луча!

Стужи и мрака гонитель,
Радости яркий бунтарь!
Цвета свечение проникло
В яблоки, мёд и янтарь.

Жёлтый подсолнух лучистый ―
Солнца привет у дорог.
Лик его добрый и чистый
Тоже люблю, как Ван Гог.

    «Мы будем счастливы, мой друг»
        Н. Коржавин    

Опять, уставши друг от друга,
мы расстаёмся лишь затем,
чтоб снова стать на кромку круга
во всей безвыходности тем…

Сойдясь в одно, (не это ль счастье?),
оставим горечь за бортом,
сгорая вместе в прежней страсти,
дыша потом по-рыбьи – ртом…

Стоят у стен все наши чада,
не принятые в «высший свет»…
мне дарящие свежесть сада
и ныне, и на старость лет…

А будем счастливы? Кто знает...
Тревожно за судьбу детей…
Но вновь с тобой, и вновь сгораем,
лишь нет о счастье новостей.

Карандаш, что птица над листом,
то взмывает, то опять садится,
то в пространство врежется винтом,
брызги оставляя на странице.
Синих линий натиск, а не вязь,
с паузами воздуха для вздоха...
карандаш штрихует не боясь,
без оглядки — здорово ли, плохо…
    
Неодушевлённости барьер
им преодолён в пылу борений,
миновав пределы полумер,
обретя инакость измерений.
И сейчас, колдуя над листом,
где простора синего сюита,
не жалеет, думаю, о том,
что короче стал, что кожа сбита…

Стекает краска по холсту,
спекаясь корочкой краплачной.
Пылает алый за версту,
пусть воспалённо, но не алчно.
Страстей моих водоворот
впечатан выплеском эмоций.
Картина исповедь, не врёт,
вот плавится на красном стронций.
Пожухлой зелени копна
знак увядающей надежды.
Навряд ли каждому видна
метафора сия, где между
уставших веток есть слова.
А, впрочем, что мне суд невежды…
Не спросит с сердца голова,
сорвавшего с себя одежды.
Тональность держит венский стул,
что белым кажется скелетом…
На нём сидевший гость рискнул
всерьёз назвать меня поэтом. 

Заладил дождь на целый день,
А в мастерской сияет солнце ―
Здесь вечно спорят свет и тень,
И на холсте лучится стронций.
Как джинн, из тюбика рванув,
Он рад, что вдруг обрел свободу
И, светом пасмурность спугнув,
Установил в душе погоду.

Я напишу лучом
вот этот стол с дарами –
букет стоит на нём
и льнёт к оконной раме.
А посреди стола
на синем-синем блюде –
горит, но не дотла –
арбуз в карминном блуде.
В себя вобрал он все
им прожитые зори,
и вот во всей красе
передо мной…
                   Поспорим,
что сгонит сон с листа
мажорная тональность…
Задача непроста:
суть цвета – не банальность.
А яблоки вокруг
с янтарными боками
тебя поманят вдруг –
вот взять бы их руками!
Да нет, они – мираж,
пигменты акварели
и страсти, и кураж,
и жизнь на самом деле!

Как будто осколки заката
на скатерти, что на снегу,
рассыпаны зёрна граната,
но я их собрать не могу.
Не смею дотронуться даже,
чтоб цвет не встревожить рукой,
и нет ни желанья, ни жажды
держать этот дар за щекой.

Сверкают пурпурные грани,
то свет преломляя, то взгляд,
легко, без излишних стараний,
свершая сакральный обряд,
чтоб сердце, наполнившись цветом,
затеяло б в венах пожар,
чтоб я, оставаясь поэтом,
вверяла холстам этот жар.

На чистый холст 
дохнула осень –
и закружился листьев рой,
и вечереющая просинь
твой взгляд наполнила собой.

В нём всё: что было
и что будет,
и то, чего не разгадать...
А душу холод не остудит,
хотя зимы не миновать... 

А я держу пари 
          сама с собою,
что навещу Париж, 
          хоть мне судьбою
в нём не дано прожить, 
          не вышла карта…
Ищу приметы нить
          к стопам Монмартра…
Возможно, встречусь там, 
          в кафешке старой,
где полумрак и гам 
          вдыхаем с паром,
у столика (его б на слом), 
          за чашкой с грогом – 
с рыжеволосым чудаком 
          в пальто – с Ван Гогом.
Он взгляда не переводя 
          заметит хмуро:
Давно как не работал я,
          как будто умер…